Русская натура в подвиге

В русской культуре с давних пор идет борьба европейских идеалов с нашим поэтическим духом, стремящимся к самобытному творчеству, к созданию своих идеалов и типов. Особенно ярко это проявилось в русской литературе и её критике. По мысли нашего литературного критика XIX века Аполлона Григорьева, к чужим культурным типам относится вообще все то, что носит на себе печать героического - «типы блестящие или мрачные, но во всяком случае сильные, страстные или хищные». Григорьев первым назвал героя хищником. При этом он не отрицал геройство как черту русского характера, но говорил об особом, смиренном типе нашего героя, не повторяющем доблестных западных аналогов-забияк.

Русский человек вообще традиционно очень естественен, он близок природе: наши деревни были похожи на города, наши предки строили дома и свой быт из дерева, теплого и живого материала, произрастающего из земли. Они поклонялись и любили Мать Сыру Землю, или в христианском изводе - Пресвятой Богородице. Мы называем Её и сегодня Заступницей. Русский человек глубоко природен, а потому живет в данности, проживая жизнь в покое и терпении. Поэтому и с культурой у нас возникают иногда трудности – ведь её надо создавать собственным творческим усилием, а в природе напряжение не требуется, в ней можно просто пребывать, без усилий. Что-то от Емели нашему национальному характеру досталось в наследство! Русский человек реагирует на воздействие, а не инициирует его. Поэтому наш подвиг – это подвиг богатыря, претерпевающего испытание своей природной силы, обороняющегося от врагов. Илья Муромец ведь ничего не сделал, чтобы стать богатырем, он спокойно сидит 33 года «сиднем», пока чудесным образом (а не собственными усилиями) не исцелился от паралича и обрел силу от волхвов. Данность Ильи исходно пассивна, он реагирует на просьбы и обстоятельства. Илья проявляет полное согласие с судьбой и сидит, пока сидится, но встает, как только его призывают встать. Дальше Илья проявляет стойкость под напором врагов, претерпевает испытание своей силы.

Поэтому, в частности, Григорьев делает вывод о том, что русская натура, наш душевный тип явился в искусстве прежде всего в типах простых и смирных, чуждых героического пафоса. Русский человек благодушен и милостив, как была «богомольна и милостива» Древняя Русь. Основные смыслы нашей культуры, если заглянуть в древнерусское общество, уходят в евангельскую заповедь о любви к ближнему. Человеколюбие - это русская норма жизни, выросшая со временем до масштабов всечеловечности Достоевского. Какая уж тут борьба? Только при необходимости мы обороняемся.

Выражалось это человеколюбие на Руси прежде всего в «нищелюбии». Милостыня была необходимым условием личного нравственного здоровья: она больше нужна была самому нищелюбцу, чем нищему. Участие в страдании другого - сострадание - дает человеку возможность пострадать с другим и пережить через это чувство, называемое человеколюбием. «Когда встречались две древнерусские руки, одна с просьбой Христа ради, другая с подаянием во имя Христово, трудно было сказать, которая в них больше подавала милостыни другой: нужда одной и помощь другой сливались в братской любви обеих», - писал Ключевский. Милостыня приучала людей любить человека и отучала бедняка ненавидеть богатого. В древнерусской общине нищий и убогий был просто необходим. Внимание и милость к нему воспитывали в обществе умение и навык любить человека. Нищий был «жизненным посохом» для богатых, а его молитва давала надежду на спасение для жизни вечной.

Внешний покой, обращение внимания куда-то внутрь - к своей душе, к кругу своей семьи, отсутствие смятенности в жизни и в совести - было той почвой, на которой выросли близкие, человеколюбивые отношения в Древней Руси. Но этот покой был нарушен, как только русский древний благодетель отвлекся от своего покоя, занялся науками, поехал учиться за море. Другие мысли и образы завладели его умом и душой - все это смяло прежнее неторопливое устроение души, смутило безмятежность жизненного уклада. Явились новые потребности - потребность силы, внешнего одоления, и в сторону этих потребностей стали расти силы души, умаляясь в других направлениях. Поменялись задачи истории, преобразился и русский человек.

Чужая культура, где бы она ни возобладала, формирует свои художественные образы и типы, наполняет их своими смыслами. Слепое заимствование, от недоверия ли к себе или по иной причине, не способствует созданию культуры, но лишь воспроизводит чужую на своем поле. Копируя, мы принимали чужие образы и идеалы внутрь себя как норму, да и сегодня живем и чувствуем по ним. Внешняя сила, умение побеждать - все это приобрел наш народ, но стал терять милость и человеколюбие. Древний, менее расторопный и обученный христолюбец не гораздо ли лучше понял жизнь, нежели мы со своей техникой и прогрессом, живущие под девизом «выше, быстрее, лучше» с тысячей вычурных навыков и умений, не ведущих ни к чему существенному?

В западной культуре борьба и соперничество - это один из существенных признаков человеческого общежития. Бог у католиков (тем паче у протестантов) невероятно далек от человека. За его внимание к себе латинская церковь активно боролась, и этот дух борьбы целиком вошел в дух и умонастроение западного человека. Церковь противопоставила себя миру, и мир на Западе научился обходится без нее. Отсюда расколы, протестантизм, пафос обличения, без желания понять другого, без сожаления к инакомыслящему. Они борются каждый за свою правду, не имея другого намерения, как только «не видеть друг друга, не знать друг о друге, как день ничего не знает о ночи».

Но ближнего (а тем более врага) полюбить можно только, если нет борьбы как сущности жизни, где она есть лишь как случайность и заблуждение. Интересно в этом плане отношение к заблуждающимся: на Западе заблуждения обличают и отгоняют (и даже сжигали на кострах), а на Востоке - привлекают к истине. На Руси традиционно никто никого не гонит, начиная с заволжских старцев и преп. Нила Сорского, которые принимали у себя и укрывали еретиков-жидовствующих, призывали прощать покаявшихся. Когда гибнет корабль, неужели есть время для убеждения гибнущих? Отношение простое и человеколюбивое: надо спасать утопающих, а не увещевать их или устрашать.

Наш подвиг - это прежде всего подвиг терпения, милости и любви. Первые русские святые были князья страстотерпцы убиенные Борис и Глеб, согласившиеся с волей брата Святополка и принявшие смерть от него. Это трагедия русской святости, говоря словами Г.П. Федотова.

Евангельский дух Востока

В Восточной Церкви дистанция между любящим Богом и не достойным Его любви человеком не так уж не преодолима. Смысл человеческой жизни – в сокращении этой дистанции. Чтобы сократить её, требуется подвиг святости. Не борьба с собой и другими, чтобы стать лучше и первым среди равных, а борьба со своим грехом, покаяние и стяжание благодати. Достигаемая через этот подвиг близость к Богу сокращает отчужденность с другими людьми – мы меньше замечаем чужие недостатки, не осуждаем других, не боимся общения и возможных обид. Надежда и упование на успех в этой борьбе с собой христианин возлагает на Бога, а не на себя. Что, впрочем, не отменяет необходимости трудиться, поскольку Царство Божие, которое, как известно «внутри нас» (Лк.17; 21), «силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф.11;12). Стяжание благодати на путях святости – главная и основная ценность русского человека. Основа нашего духовного устроения и. как следствие, всей традиционной культуры – поиски «Царствия Божия и правды Его» (Мф.6;33), а остальное приложится. Поэтому когда мы становимся хищниками или героями-борцами, и «остальное» становится главным для нас при полном отсутствии интереса к Царствию Божию и его основе - Любви, мы не только теряем себя, но исчезаем как народ. Мы превращаемся в население.

Западного понятия о грехе как чем-то всеобъемлющем, окончательно погубляющем людей нет в Восточной Церкви. У нас все спокойнее, вообще меньше страсти и надрыва, нежели в латинской традиции. Наше религиозное чувство - тихое, светлое, радостное. Существеннейшая черта Православия заключается в этом: оно ожидает, оно долготерпит, не проклинает, не ненавидит и не гонит. Этот внутренний покой определяет и наше внешнее традиционное благодушие и спокойствие. Оно, конечно, в значительной степени утрачено сегодня в прижившейся у нас суете, но все же не до конца исчезло. Наши храмы не устремляются своими формами в беспредельную высь, они прежде всего светлы внутри. Порывистость и страстность чужда нашим церковным напевам.

Этот дух Церкви - библейский на Западе и евангельский на Востоке - наложил свою особую печать и на народные характеры. Они разные на Западе и на Востоке. А наша русская художественная литература, по словам Н.Н. Страхова, это арена борьбы между двумя типами - хищным и смирным, это стремление найти равновесие между ними, актуальное для нашей литературы сегодня, как и во все времена.

Русский выбор: простое и доброе против ложного и хищного

Начиная с эпохи Петра Великого, народная натура примеривала на себя разные формы героического, выделанные не ею. «Кафтан оказывался то узок, то короток. Нашлась горсть людей, которые кое-как его напялили, и стали преважно в нем расхаживать» , - писал Апполон Григорьев о западном типе героя на русской почве. До сих пор мы, с одной стороны, сочувствуем простому и доброму человеку, но в то же время требуем чего-то высшего, богатырского, мечтаем о могучем и страстном типе. В своем романе «Война и мир» Лев Толстой находит идеальный образ простого человека. Вся многотомная эпопея Толстого - это апофеоз русского смирного типа человека, где хищный тип спасовал перед смирным и терпеливым героем на Бородинском поле, когда русские люди победили все то, что было символом героического, блестящего и страстного - Наполеона и его армию.

«Простое и доброе против ложного и хищного», - так коротко определил главный смысл романа «Война и Мир» Н.Н. Страхов, выдающийся русский мыслитель, современник Л.Н. Толстого. Почвенник по своим убеждениям, Страхов очень внимательно изучал тему русского духа, искал его следы в национальной литературе. Он написал несколько обстоятельных статей на тему сочинения графа Толстого «Война и мир», которые представляют самостоятельный интерес и безусловно заслуживают отдельного внимания.

Страхов усмотрел существенную черту внутренней работы Толстого над романом и определил её как отрицание - «отрицание всего наносного, напускного в нашем развитии». Насколько же это важно вспомнить, понять и принять сегодня! В качестве нормы русской жизни Толстой утверждает триаду - «простота, доброта и правда». Это идеал подлинно русского духа, по Толстому, и «растет» он снизу, из народа, а не сверху. И именно поэтому сохраняется, а не рассеивается. Правда - лозунг нашей классической литературы, она руководит критикой чужих идеалов и поисками своих. Фальшь и искусственность чужды русскому духу, будь то Наташа Ростова или княжна Марья. Идеалы французской и итальянской страстности действуют на нее развращающе. Отсюда и история Наташи с Курагиным, её не состоявшееся бегство с ним. В этой истории звучит глубокое неверие русского писателя в страсть как двигатель жизни и ее прочную основу.

Глубокое впечатление производит письмо княжны Марьи Болконский в адрес подруги Жюли Карагиной (в конце 22 главы 1 части первого тома романа). Письмо написано по-французски, но насколько русское оно – благодушное, доброе и естественное. Княжна Марья не осуждает подругу за дружеские чувства к молодому человеку: не пережив их, она не берется ни осуждать, ни одобрять происходящее. Но вежливо предостерегает Жюли об опасности поэтической привязанности молодой девушки к юноше. Какое удивительное, вежливое благоразумие у молодой особы! Мари также обнаруживает взрослую рассудительность, узнав сплетню о Пьере. Она вежливо, но твердо заявляет, что не разделяет мнения подруги о «ничтожности» Пьера (не понятно, на чем основанном). Мари знает Пьера с детства, и «у него было всегда прекрасное сердце», а это качество она более всего ценит в людях.

Как в начале XIX века шла культурная, а затем и военная оккупация России французами, так и сегодня мы живем в состоянии оккупации: чужие «оккупационные» доллары завоевали наши души. «Молодец Америка! Она победила тем, что оккупировала наши души. Завоевала! Купила… А они [души] у нас теперь мертвые. Напечатали нам зелени, только и всего, бумажками победили», - говорит Сашка Самохвалов, прозектор в больнице Карагана, согласившись за деньги выдавать «нужные» заключения о смерти. Под влиянием собственного признания он выбрасывает ключи от сейфа с деньгами, и вскоре гибнет. С положительными героями сегодня сложно. Основная добродетель теперь – это терпение скорбей по евангельскому принципу «претерпевший же до конца спасется» (Мф. 24;12). Именно таков главный положительный персонаж романа Веры Галактионовой - Любовь, умирающая в реанимационном отделении больницы Карагана. Смиренный, простой и милостивый русский тип в лице женщины по имени Любовь умирает в наше время. Рядом с ней сидит целями днями её муж, «граф Порно», лжец и развратник, зарабатывающий на торговле порнографией, растративший себя и предавший её и их семью. Только почти потеряв жену, он присмирел и задумался. Андрей понимает, что жив Любовью, которая «долготерпит, милосердствует, не мыслит зла, не радуется неправде…» (1 Кор. 13;4). Поэтому-то Цахилганов и боится смерти жены - понимает, что без нее он пропадет. Всю свою деятельную силу Цахилганов растратил на приобретение неправедного богатства, на разврат и предательство. Он становится смирным и тихим, поняв, что «прошедшему путь саморазрушения и разрушения все это безобразие предстоит искупить…», он понимает и принимает свое новое предназначение. Вот она – перемена ума, метанойа, плод искреннего покаяния: хищник усмиряется.

Лев Толстой в своем романе еще смог предъявить более жизнеспособные идеалы народного духа. Ну, это, видимо, в силу времени тогда еще было возможно. Его благодушные и смиренные герои - Тимохин, Тушин, княжна Марья, граф Илья Ростов оказываются противопоставлены героям хищного типа - Элен, Анатоль, Долохов, ямщик Балага. Натуры хищные, развратные, приносящие зло главным лицам семейной хроники романа. А Пьер Безухов у Толстого - это сочетание сразу обоих типов: смирного и страстного. Истинно русская натура, одинаково исполненная добродушия и силы. Мягкий, застенчивый, добродушный Пьер временами обнаруживает львиные повадки своего отца, когда трясет Курагина за шиворот, например, или выгоняет Элен вон из дома. И все же Толстой не просто благоволит одним персонажам и отвергает других. Он утверждает, что вся сила России опиралась на стойкость именно смирного типа, нежели на действия сильного. Даже Кутузов, величайший образ в романе, не имеет блеска. Это медлительный старик, главная мощь которого состоит в той легкости и свободе, которые он носит в своем опыте. Терпение и время - его лозунг.

Хочется ещё отметить, что две крупные битвы, описанные в романе - Шенграбенская и Бородинская - имеют характер оборонительный, а не наступательный. Сущность Бородинской битвы, по Толстому/Страхову, заключалась в том, что атакующая армия французов была поражена ужасом перед врагом, который «потеряв половину войска, стоял также грозно в конце, как и вначале сражения». Русское геройство предполагает человека самоотверженного и бестрепетного, но вместе с тем смирного и простого.

Тип же истинно блестящий, исполненный деятельной силы, страстности, хищности - представлен в романе Толстого во французах с их предводителем Наполеоном. Какая чисто русская простота выписана в образе Кутузова и сколько аффекта, жеманства и фальши в образе Наполеона! «Нет величия, там где нет простоты, доброты и правды», - говорит Толстой, сравнивая ложное величие хищника против истинного величия Кутузова и его армии. Толстой написал роман обо всем нравственном мире русских людей, полагавших, вне зависимости от своего происхождения и положения, человеческое достоинство в простоте, доброте и правде. Именно эту формулу предлагает Толстой для определения русской героической жизни, со своей особой смиренной героикой. Хотя у него есть и деятельные герои - граф Растопчи, Ермолов, Милорадович, Долохов, к которым автор относится без сочувствия. Всем народом мы сильны только той силой, что живет в самых простых и смиренных людях.

Но то был XIX век, за которым наступило время советского проекта, а затем пришли наши жадные последние времена, разделившие народ на тех, «кто еще не умер от нищеты и тех, кто еще не умер от обжорства». Размножились люди-хищники, одним из которых стал Андрей Цахилганов, о ком уже было упомянуто выше. Сын полковника ОГПУ «обманно-ловко-играючи» обворовывал и выедал тело Державы вместе с другими номенклатурными отпрысками. Зарабатывая на перепродажах, приватизациях, создании и продаже порнографических фильмов, он изнашивал себя, предавал жену. Он раздробил свою любовь на множество мелких любовей-развлечений. Душевно разрушенный, он ищет, как сбежать из времени в смерть. У постели умирающей жены по имени Любовь, он переживает преображение. Выбрасывая огромные деньги на разгул и разврат, Цахилганов забывал о верной, тихой жене, лишь одну весну в своей жизни «сиявшей простенькой красотой». Муж оказывается связан с женой виной, «крепче, чем верностью».

Хищный тип Цахилганова, его врожденное двоедушие, разврат и грабеж вместо чистоты, доброты и милосердия - это признак смертельного вируса как личного (распад души), так и национального самоистребления. Не случайно Цахилганова окружают «пограничные» символы в палате реанимации. Реаниматор Барыбин, прозектор Самохвалов, регистрирующий смерть в подвале больничного морга. Борьба хищника подходит к концу, он уже почти победил у Галактионовой. «Семьдесят лет здесь убивали Христа, и вот все русское пространство освобождено теперь для рынка совершенно… Остается только сочинить реквием «Исход русских в небытие». «Социализм отапливался и освещался путем сжигания человеческих судеб. И потому это тепло не пошло впрок…У социалистического тепла вдруг выросла Рыжая демократическая хищная всепожирающая голова…»

В беседе с самим собой Цахилганов задается вопросом: «А может, мы, русские, сами себе устраиваем жесточайший естественный отбор? Какого не могут позволить в своей среде малые нации? Устраиваем безжалостным подлым способом равнодушным, предательским отношением друг к другу? И в том наша сила?» Умирающая жена по имени Любовь - это смирившаяся с предательством и обидами женщина, испившая горькую чашу своей жизни до дна. На дне её ждала смертельная болезнь. «Останется Цахилганов - Любовь умрёт. А чтобы осталась Любовь - должен уйти Цахилганов. Уйти немедленно. Аннигилироваться… Или - или! Если на земле останется он, то Степаниде (их дочери) придется жить в его мире, а если останется Любовь, то девочка будет жить в Любимом мире… Только мир-то, весь мир теперь цахилгановский! И Цахилганову придется уходить с земли лишь вместе с этим американизированным, то есть своим миром».

Любовь однажды уже исчезала на земле, задавленная множеством человеческих преступлений. И тогда Бог отдал себя на истребление миру зла, чтобы ожила Любовь на земле. Неужто и мы воссоединимся сами в себе лишь тем же, единственным, крестным путём? Искра Божия в нас сохраняет нас на земле для того, чтобы дух, душа и плоть пребывали в нас нераздельными, скрепляемые Любовью. Но мы опять занимаемся истреблением Любви. Плоть наша истребляет душу. Душа противоборствует с духом. И дух мятётся и изнемогает в поруганном теле. Цахилганов, прошедший путь саморазрушения, совершает свой личный подвиг – искупление. Приняв и исполнив свое предназначение, он преображается.

Изживание «гнезда крамолы» в себе как подвиг или транзит в никуда

Тема героизма, а точнее личного подвига актуальна для человека во все времена. Какой подвиг мы призваны совершить? И снова напрашивается цитата из Галактионовой: «В России не спасется ни один не спасавший России». Так спасал людей из горящего авиалайнера совсем молодой бортпроводник Максим Моисеев. Он оказался живее всех живых – не было в нем ни равнодушия, ни жажды подвига. Он воспринял чужую беду как свою, до самопожертвования, просто потому что иначе нельзя. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин.15;13). Это уже не просто человеческий героизм, это луч святости. Самоотверженный и бесстрашный, но в то же время смирный и простой человек. Его черты одинаковы со времен Древней Руси – милость и человеколюбие, стойкость до конца.

Сегодня нам уже бессмысленно примерять чужие геройские кафтаны, надо доставать свои из сундука истории или шить новые. Наш русский жизненный идеал, так четко сформулированный Толстым, – простота, доброта и правда - насколько он еще жив в нас? Много наносного, фальшивого и пошлого вокруг, внутри и снаружи. Определить это «гнездо крамолы» в себе и изжить его и есть наша жизненная задача, требующая подвига сегодня. Придется вырастить идеал в себе заново, причем проращивать зерна нормальной русской жизни придется «снизу», из народа, в каждом из нас. А это значит ожить, восстановить свои тонкие ощущения, потеплеть душой.

Нужно усвоить, что по своему складу, мы не хищники, а смирные и благодушные люди, засуетившиеся, потерявшие связь времен и утратившие народный дух. Пора остановиться, отряхнуться от суеты и прекратить овладевать, накапливать и сохранять второстепенное, предложенное взамен основного услужливым рынком. Лагерный капитализм - это чужое. А все наносное, чужое, импортированное с американского кладбища духа – отправить на свалку истории. Если был Максим Моисеев, значит остались здоровые духом люди среди нас, и есть надежда победить вирус самоистребления! Равнодушие преодолевается Любовью, без которой русский подвиг и его совершитель невозможны. Требуется перемена ума каждого, чтобы нынешний «цахилгановский мир» в России, скроенный по чужому образцу и не пригодный для нас, преобразился через нас. «Наше русское гнездо разорено и уничтожено, уничтожен русский порядок жизни, и над этим разоренным порядком установился новый, чужой порядок», писал Толстой, глядя глазами Пьера на разоренную французами Москву. Наше время - это тоже время подвига по восстановлению своего порядка и возрождения нашего духа. А ведь это один и тот же общий дух для всех поколений - тот, что был общим в Наташе Ростовой и Анисье, и в отце Анисьи и во всяком русском человеке. Это тот дух, с которым наши солдаты дрались за русскую землю в 1812 году при Бородине, в 1941-45 годах в Великую Отечественную Войну. Те победы были прежде всего победами духа, то есть такие, которые «убеждают противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии».

В этом восстановлении нашего порядка и возрождении русского духа, видно, и ест наше предназначение. Если не выполним его, придется уйти в небытие…